Взгляд в будущее: стремена и вожжи истории

Об «утопическом консерватизме» поздней перестройки

Одним из самых поразительных интеллектуальных поворотов конца 1980-х годов в Советском Союзе стал отказ от идеи будущего как предмета волевого проектирования. Те, кто в течение десятилетий боролся за реформы, за разумность, за право на участие в историческом действии, в какой-то момент словно бы коллективно произнесли: «больше не надо». Не потому, что им стало всё равно. А потому, что вера в возможность управляемого и справедливого изменения мира уступила место страху перед новыми катастрофами, совершёнными «во имя». Так возникла особая, парадоксальная конфигурация мышления, которую я называю утопическим консерватизмом.

Это мышление не было реакционным в привычном смысле. Оно рождалось не из идеологической обороны прошлого, а из этического вывода, сделанного из травматического опыта XX века. Казалось, что сама идея политической воли, особенно коллективной, опасна по определению: за ней стоит история принуждений, репрессий, великих провалов. Поэтому лучше — «отпустить вожжи», позволить истории течь своим ходом, доверившись органическому, стихийному процессу. Эта установка, сначала артикулированная как временная мера осторожности, очень быстро стала новой нормой: основой интеллектуального консенсуса конца перестройки и всего постсоветского периода.

Интересно, что этот сдвиг происходил одновременно в самых разных идеологических лагерях. Его сторонниками становились и сторонники радикальных реформ, и консерваторы, и умеренные либералы. В их речах всё чаще появлялась идея «естественно-исторического хода событий», «органической эволюции», «невмешательства в сложные процессы». Даже те, кто формально продолжал говорить на языке прогресса, уже внутренне приняли новую аксиому: нельзя навязывать обществу своё представление о будущем, каким бы разумным оно ни казалось. Лучше не навязывать своие представления. Лучше терпеливо ждать.

Этот отказ от проектности сам по себе стал утопией — верой в то, что освобождённая от давления политической воли история каким-то образом приведёт к лучшему. Так возникла своеобразная политическая теология ненасилия, где воздержание от действия воспринималось как высшая моральная добродетель. В этом и заключается парадокс: отказ от утопии рационального переустройства обернулся утопией самотечения.

Сегодня, по прошествии тридцати лет, мы можем рассматривать эту установку как не только понятную, но и исчерпанную. Страх перед насилием остаётся оправданным, но отказ от политической воли как таковой перестаёт быть продуктивным. Мы видим, как инерция, стихийность, саморегуляция без вектора привели к новому типу стагнации и цинизма. И потому, размышляя о будущем — не о прошлом, которое не изменить, и не о вине, которую не установить, — мы сталкиваемся с необходимостью вернуть себе способность к проектированию. Только не в старом, технократическом или утопическом ключе, а в форме нового языка воли без насилия.

Такой язык, возможно, ещё только предстоит выработать. Он не должен копировать прежние формы идеологического универсализма, но и не может довольствоваться моральным релятивизмом. Его основой может стать не принуждение, а ответственность; не директивная правда, а способность к заботливому и продуманному действию. Извлечённый из перестроечного опыта урок состоит в том, что бессилие — даже морально оправданное — не является решением. Как бы ни был велик страх перед насилием, ещё опаснее может оказаться институционализированное безволие.

Поэтому разговор об «образах будущего» неизбежно будет включать в себя переосмысление фигуры воли. Той самой, от которой общество отказалось в страхе перед повторением прошлого. Но, быть может, завтра — спустя одно или два поколение — у нас появляется шанс вернуть эту фигуру в поле мысли, заново определить её контуры, и тем самым создать образ будущего, который не будет ни проекцией старых утопий, ни пассивным следствием страха. А станет делом — совместным, уязвимым, но осознанным. Философия, направленная в будущее, может опираться на настоящее и не просто целиком принимать как “данность” или “естественный ход”, а внимательно видеть сложность любой общественной динамики и вернуть себе право оценивать. Оценивать и влиять, различая то, что мы хотим сохранить и укрепить в настоящем - без этого неизбежен возврат в чистую утопию - и то, от чего мы хотим постепенно отказаться - без этого мы отказываемся от оценки.

*****