Навыка думать о будущем у нас не было

Гомосексуальность в эпоху перемен

Цикл публикаций лучших текстов зимне-весеннего сезона конкурса “Человек в истории. (Пост)советский опыт” 2025 года

В основе каждой работы – выбранный автором или авторкой источник, а задача исследователя – постараться разыскать в своем материале “образы будущего” – надежды, страхи, мечты, проекты, которые одновременно помогают лучше понять человека в прошлом и его исследователя/ницу в настоящем.  

Материал для исследования в работе Арсена – записанное им интервью с поэтом Дмитрием Кузьминым о специфике позднесоветского гей-сообщества, от перестройки до ранних 90-х. Каким им виделось будущее? Ощущали ли они себя частью идущих вокруг политических дебатов, могли ли повлиять на ход событий?

Помимо текста интервью мы публикуем фрагмент из “дневника исследователя” – наблюдений и комментариев, которые все участники программы вели по ходу своей работы.

– Как считаете, можно ли утверждать, что гомосексуалы были отдельной и особой прослойкой советского общества? Отличалась ли их повседневная жизнь от быта «обычного» человека, живущего в СССР в 80-е, и если отличалась, то как? 

- У разных людей их личные и сексуальные предпочтения занимают разное место в жизни. Для кого-то они исключительно важны, а для кого-то периферийны. Это относится и к людям с гомосексуальными предпочтениями: согласно бессмертной формулировке И. С. Кона, «гомосексуальный Вертер психологически ближе к гетеросексуальному Вертеру, чем к гомосексуальному Дон Жуану». Соответственно, чем больше места личная жизнь занимала в жизни и мыслях человека — тем больше его повседневность вынужденно отличалась от жизни гетеросексуальных сограждан и тем в большей степени он, при возможности, погружался в специфический гомосексуальный социум.

Иными словами, нечто вроде прослойки (пронизанной многовекторными личными связями и организованной специфическими правилами и обычаями) существовало, но принадлежали к ней далеко не все, а лишь те, кто обладал соответствующим социальным темпераментом и при этом жил в относительно больших (от уровня областного центра) населённых пунктах. Эти люди были склонны обустраивать свой круг личного общения гомогенным образом, предпочитая взаимодействовать с другими гомосексуально ориентированными людьми (и для того, чтобы иметь возможность «по цепочке», друг через друга, знакомиться с другими потенциальными интимными и социальными партнёрами, и для того, чтобы в бытовом и культурном общении не скрывать своих личных интересов). Так формировалась среда, в которой многие знали многих. Этот же процесс приводил и к тому, что спецслужбам было удобно следить за гомосексуалами и при необходимости вмешиваться. Необходимость такая возникала в двух случаях: или по политическим мотивам (когда кто-то из достаточно заметных в культуре гомосексуалов подвергался преследованиям и нужно было его устранить или шантажировать, для чего выйти так или иначе на его интимные знакомства), или в случае уголовных преступлений (прежде всего, убийств и ограблений гомосексуалов, которые нередко происходили в результате случайных знакомств с сексуальной целью: в этих случаях зачастую допрашивалось огромное количество других гомосексуалов, на которых были собраны сведения). Ничего специфически советского, впрочем, во всём этом не было: опубликованы документы полицейского досье на гомосексуалов Санкт-Петербурга 1880-х гг. — примерно такое же, с небольшими поправками, могло бы существовать и в 1980-е.

Тем самым, у некоторой части гомосексуалов в обществе с правовым и моральным запретом гомосексуальности имелась гомосоциальная среда, используемая не в последнюю очередь как ресурс для устройства личной жизни и слабо или совсем не пересекающаяся с другим их социальным окружением. Это заметно отличало их от гетеросексуальных сограждан, у которых гомосоциальная среда тоже могла быть, но имела второстепенное значение и, скорее, представляла собой фракцию естественной социальной среды (грубо говоря, и студенческая молодежь, и взрослые семейные люди по большей части формировали круги общения с участием обоих полов, и только для специфических активностей – вроде похода на футбол у мужчин и каких-нибудь курсов кройки и шитья у женщин – из этих кругов выделялись гомосоциальные фракции). Формы существования гомосоциальной среды гомосексуалов были по большей части такие же, как у всех остальных: приватные вечеринки и тому подобное.  Однако существовало и специфическое явление: так называемые «плешки» (слово, по-видимому, образовано от эмфатически искажённого «площадь»), то есть участки в центре города (парки, скверы, площади), где по вечерам (особенно перед выходным днём) прогуливались гомосексуалы. Отчасти это была возможность встретить знакомых, но в большей мере – возможность познакомиться с кем-то незнакомым (включая приезжих), прежде всего с сексуальной целью. Опять же, никакой советской специфики тут нет, очень похожие явления описаны во многих западных странах в чуть более раннее время.

Стоит также отметить, что гомосексуальные предпочтения в большей или меньшей мере трансформировали поведение человека за пределами вышеописанной гомосоциальной среды, в том числе и тогда, когда человек с этой средой вообще мало соприкасался. Отчасти речь идёт о необходимости скрывать свои предпочтения и уклоняться от ситуаций, ведущих к развитию гетеросексуальных отношений. Но не менее важно и то, что интерес к другому человеку своего пола – от эротического желания до самых серьёзных чувств – естественным путём возникал в повседневной жизни по отношению к людям, чьи личные предпочтения не были тебе известны (и об этом нельзя было напрямую спросить). Это приводило к формированию определённого поведенческого паттерна, построенного на сложной системе намёков и догадок (так могли вести себя, при определённой личной склонности, и гетеросексуалы – но у гомосексуалов особо не было выбора); выдающимся художественным описанием такого поведения служит рассказ Евгения Харитонова «Духовка».

- Известно, что право Советского Союза не отличалось толерантностью. Насколько сильно наличие уголовной ответственности за «мужеложство» влияло на жизнь гомосексуалов? Некоторые советские юристы, конечно, обращали внимание на то, что дела о «мужеложстве» довольно трудно вести из-за отсутствия серьезной доказательной базы. Однако, если верить доступным обычному обывателю источникам, подобные дела часто начинали и без неё, а когда решение выносилось, – и выносилось оно, как правило, не в пользу обвиняемого, – то близкие осуждённому люди боялись, или даже скорее стыдились оспаривать решение. 

- Уголовное преследование гомосексуалов существовало в СССР, но не было массовым явлением. Лично я, кажется, встречал ровно одного человека, с которым это случилось. Если не считать политически мотивированных случаев, под статью можно было попасть только по стечению обстоятельств: оказавшись не в том месте не в то время, перейдя кому-то дорогу, при каком-то особом упорстве чьих-то родственников, боровшихся с «совращением», и т.п. Плюс, конечно, наличие статьи давало возможность шантажа со стороны правоохранительных органов: «Мы тебя посадим, если ты сейчас же не напишешь нам список всех пидоров, которых ты знаешь, по возможности вместе с телефонными номерами». 

Страх ареста и уголовной статьи существовал в теории, но (по крайней мере, в 1980-е гг.) не оказывал реального влияния на поведение людей, – в отличие от страха перед общественным осуждением (которое, естественно, выливалось не только в косые взгляды, но и в потерю работы и т.п.).

- В 1985 году Горбачёва избрали Генеральным секретарем ЦК. Уже через год, на двадцать седьмом съезде КПСС он заговорил о расширении гласности: «Без гласности нет и не может быть демократизма, политического творчества масс, их участия в управлении». С каждым годом изменения были всё ощутимее – вплоть до избрания Съезда народных депутатов СССР и создания новых, оппозиционных коммунистической партии общественных и политических объединений. Насколько сильно это отражалось на Вашей жизни? Какие Вы лично и Ваше окружение возлагали надежды на своё будущее и будущее страны, какая атмосфера тогда, в 1985-1991, преобладала? Может быть, никаких надежд и вовсе не было?

- Это довольно сложный вопрос, но он имеет косвенное отношение к теме гомосексуальности. В СССР было невозможно и недоступно очень многое –  гомосексуальность только небольшая часть общей картины. И надежды, ожидание перемен возникали в целом, не связываясь даже у большинства гомосексуалов именно с переменой общественного отношения к гомосексуальности. Менялась степень свободы применительно ко всему – и к сексу в том числе. 

И для тех, кому этой свободы в советском общественном устройстве не хватало (а это были достаточно многие советские люди, но далеко не все), да, возникла новая обстановка надежд и ожиданий. При этом никакого ощущения необратимости происходящих перемен не было, власть действовала нерешительно и непоследовательно, пытаясь вот тут чуть ослабить контроль, а вот тут, наоборот, не ослаблять – и по крайней мере для той среды молодой столичной интеллигенции, к которой я принадлежал, всё это не выглядело как разумная позитивная стратегия: скорее, как распад осточертевших социальных конструкций под действием тех или иных неподконтрольных обстоятельств. Ну, да, было приятно помочь этому распаду и отодрать непосредственно на своём месте пару железяк от этой конструкции, — и было ощущение, что, похоже, она-таки рухнет и откроются новые возможности. 

Но при этом надо отметить, что навыка думать о будущем у нас не было: отчасти потому, что молодёжь естественным путём живёт скорее настоящим моментом, а отчасти потому, что предыдущая эпоха, так называемая «эпоха  застоя», в огромной степени убила в людях способность думать о будущем вообще. 

Застой был застоем в том смысле, что сегодня не отличалось вчера, а вчера от сегодня, и люди к этому привыкли. Идея о том, что будущее (отличающееся от настоящего) вообще бывает, на рубеже 1980-1990-х давалась людям с трудом.

- В связи с прогремевшей в первой половине 80-х эпидемии СПИДа советская пресса обрушилась на гомосексуалов. Даже в разгар перестройки, когда стали приниматься более реальные меры для демократизации, в газетах продолжали появляться гомофобные статьи и высказывания. Возникали ли у Вас, даже с учётом растущей гомофобии, мысли о возможной декриминализации гомосексуализма если не в скором времени, то хотя бы в далёком будущем? 

- С одной стороны, по крайней мере для тогдашней молодёжи вопрос об исчезновении статьи 121 из УК РФ не стоял особенно остро (возможно, что старшее поколение гомосексуалов смотрело на это иначе, – не могу сказать). Статья была, как вы знаете, отменена в 1993-м. А в 1991-м я познакомился с моим супругом и сделал каминг-аут, в том числе перед моими родителями – не в последнюю очередь потому, что у них была вторая запасная квартира, в которую я хотел вместе с моим парнем съехать. Родители мне тогда отказали – сказав следующее: вы там будете жить вдвоём, это увидят соседи, донесут на вас и вас обоих посадят. И я хорошо помню, как и нам обоим, и всем нашим друзьям (как гомо-, так и гетеросексуальным) это рассуждение казалось верхом абсурда: какая ещё уголовная статья, о чём это вообще? То есть задача такая (декриминализация) стояла, но от нашей повседневной жизни и настроений она была весьма далека. Потому что общий вектор развития общества определённо был направлен в сторону ослабления контроля (в том числе и за частной жизнью граждан).

С другой стороны, те или иные проявления публичной и государственной гомофобии, конечно, замечались и могли задевать, но не могу сказать, что они ощущались как нечто особенно важное. Всё это воспринималось как арьергардные бои консерваторов: общество в целом стремительно эволюционировало, но, конечно, никто не ждал, что одномоментно все во всём прозреют и всё наладится. Было хорошо заметно, что есть консервативные силы, есть либералы и прогрессисты, есть государственный аппарат, который, в целом, хочет, чтобы всё как-то обошлось (то есть не прогрессивен и не консервативен, а, скорее, действует оппортунистически), и есть запустившиеся процессы, которые могут идти гладко или нет, быстрее или медленнее, но которые, по всей вероятности, уже не развернуть назад. Кроме того, гомофобные статьи (или вообще антидемократические статьи) – было важно, чьи это были статьи, где напечатаны, к какой фракции общественных сил они относились. В определенных изданиях они были вполне естественны, но не вызывали ни интереса, ни тревоги, поскольку было понятно, что это издания проигрывающей консервативной фракции.

- Если найти Вас в Википедии, то там написано, кроме всего прочего, следующее: «…активный участник гей-движения». С какого года Вы стали активно выступать в защиту прав гомосексуалов? Если это происходило во времена Перестройки и 90-х, то что Вы можете рассказать о гей-активизме того времени – в чём он, например, выражался? И можно ли утверждать, что после надлома советской системы гей-активизм пережил своей расцвет? 

- Был такой Роман Калинин, у него был роман с одним из заметных активистов первой оппозиционной политической протопартии позднесоветского времени «Демократический союз», и от своего бойфренда он научился, что любая группа должна прежде всего выпускать свою газету. В самом конце 1980-х возникла явочным порядком свобода печати: за небольшие деньги можно было напечатать практически что угодно, а потом это можно было (не вполне легально, но практически безнаказанно) как-то продавать — поставить столик на бульваре, ходить с пачкой газет по электричкам. И Роман придумал печатать газету для геев, назвал её «Тема» (слово «тема» было одним из сленговых самоназваний геев). Это был конец 1988 года, до этого, в общем, никакого гей-активизма не было. 

Я познакомился с Калининым зимой 1989-го, в московском бассейне «Москва», это было одно из мест знакомства московских геев. Он тогда готовил второй номер газеты и я присоединился к редакции. Довольно скоро группа людей, занимавшихся этой газетой, раскололась: одна фракция, радикальная, во главе с Калининым, считала, что нужно проводить эпатажные акции, привлекая к себе как можно больше общественного внимания. Так, Калинин заявил о своем намерении баллотироваться на пост президента СССР, у него взяли кучу интервью в связи с этим. 

Я примкнул в другой фракции, более умеренной, полагавшей, что если обывателю тыкать в глаза геями, то обыватель от этого будет только злиться, поэтому нужно 1) вести работу среди «своих», то есть консолидировать сообщество и помогать людям, 2) заниматься просветительскими проектами, направленными как на самих геев, включая сексуальное просвещение и профилактику СПИДа, так и на всех прочих, объясняя, что мы не такие уж страшные, и 3) вести закулисные переговоры с разными общественными и политическими силами. Под эту идею была создана некая организация, состоявшая реально из десятка-полутора активистов. В 1990 году трое ее представителей, включая меня, написали письмо с требованием декриминализации и т.д., его напечатала всякая центральная пресса, это имело некоторое значение просто потому, что, опять же, у гомосексуалов появилось право публичного высказывания. 

Статью, разумеется, отменили не поэтому, а в результате торговли Ельцина с Западом. То есть степень воздействия гей-активизма (как и любого российского активизма) на эволюцию российского общества не стоит преувеличивать: это воздействие и тогда, и в дальнейшем было очень невелико. 

Но какие-то локальные достижения случались – на разных путях. Калинин, скажем, провёл в Москве в 1991 году фестиваль ЛГБТ-кино – это было огромное событие. Но и какие-то письма и аналитические записки нашей фракции уходили кривыми путями (через И. С. Кона) в российский Минюст и, возможно, для чего-то готовили почву. 

- Может быть, существовала ещё и некая градация воззрений – всё так же о будущем – и, скажем так, эмоций, которые менялись в зависимости от происходивших в мире и в стране событий? Взять, к примеру, Съезд народных депутатов СССР, путч ГКЧП, подписание Беловежских соглашений – какое значение Вы и Ваше окружение придавали этим и другим событиям, которые круто и резко поворачивали ход истории?

- Придавали, разумеется, много значения. Я был в гражданском кольце у Белого дома в Москве в августе 1991-го (и супруг мой там был, но мы друг друга не нашли, народу было много, а мобильных телефонов еще не изобрели). Это была очевидная точка бифуркации: попытка развернуть тенденцию назад. Она не удалась, и это важно. 

Но суть-то в чём: либерализация государственного и общественного подхода к гомосексуальности была небольшим элементом в некоторой общей линии развития – либерализации государственного и общественного подхода примерно к чему угодно. 

И это именно так ощущалось: первично – направление движения общества в целом. Опять же, тут нет советской специфики: скажем, в Англии значительный импульс гей-движению дали выступления за права шахтёров и других рабочих. В России, впрочем, подобные попытки очень долго ни к чему не приводили: всякие другие движения в защиту любых других дискриминируемых очень боялись этой темы и старались с ЛГБТ-движением никак не сотрудничать.

***

Дневник исследователя

Среда сильно влияет на наши представления о будущем. Средой может быть и 

государство, которое, осознает оно того или нет, берёт на себя ответственность за мышление собственных граждан; взять, к примеру, проработку прошлого, о которой писали и Николай Эппле, и Евгения Лёзина, и целый ряд других российских и зарубежных авторов. Если о прошлом начинают умалчивать на государственном уровне, то и представление о настоящем и будущем будет искажаться у большинства граждан, ведь любые негосударственные инициативы будут казаться истеблишменту губительными, а в таких случаях частные проекты, касающиеся прошлого, будут либо лишены поддержки, либо и вовсе закрыты. В таких случаях будет создаваться – и она уже не просто создаётся, а создалась, например, в Беларуси или России – ситуация, когда мы смотрим лишь на половину картины: слева – героические воины и славные победы, а справа – невидимый обрубок, оборванный холст, где едва угадывается война, бесчестие и горечь. 

Государство получает монополию на будущее, ибо оно владеет 

и настоящим, и прошлым, то есть всем временем в целом – и тогда частные лица обращаются к чему-то не политизированному, простому – к пейзажам, например, – ибо им страшно составлять конкуренцию столь могущественному, как выражался Гоббс, Левиафану. Это губительно сказывается на обществе в целом: оно становится аполитичным и апатичным: наше слово всё равно не учитывается, так зачем нам говорить?

И тут я возвращаюсь к своей изначальной теме: представления о будущем – это страх. Но теперь, пройдя небольшой исследовательский путь, я сделал вывод: страх перед будущим – это продукт уродования времени, продукт его замазывания, смешения, обстругивания. Это не исключает возможности существования надежды, – об этом пишет Дмитрий в одном из ответов: «...надежды, ожидание перемен возникали в целом, не связываясь даже у большинства гомосексуалов именно с переменой общественного отношения к гомосексуальности», т.е. с той средой, где они находились, – а если существует надежда, то на её основе будет возникать и контркультура, контраргумент, направленные против господствующего и доминирующего в обществе мнения (взять даже гомофобные представления большинства и акции гомосексуалов, то есть явного меньшинства) или против монополизированного государством взгляда на те или иные события. 

---

* * * *